...– Чем занимаешься? – спросил Саныч.

– У Налётова работаю… навроде грузчика.

– Налётов… Не знаю такого. Ты – грузчиком? Ты же умный парень, Вовка, ты что! Ты что, ещё не понял, где оказался?

– Боюсь, начинаю понимать…

– Давай, хряпни, чего сидишь как неродной!

Я отказался – не люблю пить в непонятной ситуации.

– Ну, как знаешь… А я вот злоупотреблю, за встречу! – Саныч опрокинул ещё одну, раскраснелся: – Ничего ты, Вовка, не понимаешь, – и он понизил голос, даже придвинулся ко мне поближе через стол.

– Здесь теперь можно всё, – выговорил он, – сечёшь? Всё! Никаких запретов! Кем хочешь – тем и станешь! Вот я, например – кем я был, помнишь? Агрономом в засратом совхозе, горбатился за копейку, света белого не видел… А теперь? – он с гордостью показал рукой вокруг, как бы обозревая весь праздник жизни, вращавшийся вокруг нас. – Я теперь бизнесмен, Вова! Сам себе хозяин! Знаешь, на чём я поднялся?

– На чем? – Мне и вправду стало интересно, уж больно разительны были перемены, произошедшие с Санычем. Он даже говорить стал по-другому, и матерок частенько проскакивал в его напористой, уверенной речи – не водилось раньше такого за главным агрономом совхоза «Первомайский» …

Саныч достал из кармана красно-белую пачку с латинскими буквами, достал сигарету, протянул и мне. Мы закурили.

– Любовь мента! – разглядывая пачку, сказал Саныч.

Действительно, сигареты назывались «L&M».

– Умеют же люди делать хороший товар! Знаешь, я наши теперь вообще не курю, да их и не продают почти… Так вот, смотри...

...Одиннадцатое марта. Меня и шесть женщин утром с работы отправили домой. По пути заговорил с приятной миловидной женщиной.

– Олеся, привет! Вот же суки, опять отправили тебя «отдыхать».

– И не говори.

– Это всё буржуи творят беспредел.

– При чём здесь богатые?

– Не знаю, но интуитивно чувствую, что три дня назад, как и сейчас, из-за них тебя отправили домой без какой-либо оплаты.

– Артём, опять!..

– Богатые – мрази!

– Они очень умные люди.

– Эти, кого ты называешь «умные люди» – переходная стадия от человека к глисту.

– Ты им завидуешь.

– Завидую? Нет, презираю, бессильной тихой злобой.

– Ты ужасно глупый.

Не на шутку обиделся я на слова своей знакомой, резким тоном ответил:

– Говоришь, я ужасно глупый, ты права. Только мы все ужасно глупы, и всё потому, что живём в этой «ужасной глупости». Каждый из нас живёт в своём собственном рафинированном закрытом мирке, где бред переплетается с настоящей реальностью. Нам скармливают чушь, чушь про всё: про политику, религию, счастье, историческую исключительность. А ты, Олеся, под этот фоновый шум и яркий глянец не замечаешь, что работаешь на двух работах, ради ипотеки и ребёнка. А штрафы? Скажи, а то, что мы называем жителей Средней Азии «чурбанами», считая, что они что-то там нам должны, это что? Какой-то шаман сказал моей знакомой не принимать таблетки, выписанные врачами, а приходить к нему на исцеление. Девочку восемнадцатилетнюю посадили за стихи. Это что? Это и есть «Ужасная Глупость», в которую мы верим, и в которой живём.

– А при чём здесь богатые люди?

– Да потому что не коллективный Запад, не геи, не исламский мир и даже не пацифисты, а богатые всей планеты – наши враги. Мы словно дети садистов, и чем сильнее нас бьют, тем сильней надеемся на заботу и родительскую любовь. Только садисты не могут не причинять боль. Мы должны бороться за социальную справедливость, за равенство, а вместо этого встаём рано утром, и бежим на работу, и просим её как подачку. Пойми, не тем богам мы молимся, Олеся...

…Альенора Аквитанская больше известна как политическая интриганка и недобродетельная жена, чьи альковные мезавантюры до сих пор будоражат умы историков и просто любопытных. А между тем она была большим меценатом, патронессой трубадуров, в том числе знаменитого Бернарта де Вентадорна. И в Пуатье, и в Париже она собирала вокруг себя весь цвет французской поэзии, не скупясь на награды в чисто куртуазном стиле.

Оказавшись в скучном Лондоне и прознав про сочинение Гальфрида, она тут же заказала Роберу Васу, поэту из своей свиты, перевести «Историю…» Монмутского на французский. Вас блестяще справился, написав, как он сам выразился в финальной строфе «Брута», и Бретонскую жесту, и роман. Он не просто перевел, он изложил в стихах не блещущую изящным слогом прозу Гальфрида. Наконец, он добавил элемент, без которого сейчас невозможно представить не только сам артуровский роман, но даже его название. Он добавил Круглый стол.

Действительно, ни у Гальфрида, ни в упомянутых ранее обрывках устной кельтской традиции, никакого стола не упоминалось. У бриттов, с их рудиментарной социальной системой и культурной общинного уровня, не могло быть представления о столе как центре политической жизни. Зато в средние века христианской культуры столу придавали значение, среди прочего, лакмуса статуса людей за ним сидящих. Их положение за столом было прямо пропорционально положению в табели о рангах. Недаром французское слово table означает и ту самую табель, таблицу, и стол. Круглый стол нивелировал этот смысл, уравнивая всех в положении…

...В переводе с греческого «эвтаназия» – это «благая смерть». Однако сама по себе смерть благой быть не может. Человечество не должно присваивать феноменальные характеристики явлению, которое не описано опытно множеством людей. Реальны минуты клинической смерти, но из смерти настоящей, многодневной, никто, кроме Евангельского Лазаря, не возвращался. Впрочем, он не оставил после себя свидетельских показаний, каково ему было там? Благая смерть или нет? Смерть может быть не лютой, не болезненной, не ужасной. Такой, какой верующие люди просят в молитвах. Все мы смертны, но не каждый знает о том, как он умрёт.

Знаю одно – все рассуждения на тему смертельных страданий в некоторой степени спекулятивны. Они не могут быть справедливыми без тончайшего рассмотрения каждого случая в отдельности. Самоубийство – грех? Первое, что приходит на ум – конечно! Что за глупый вопрос? А убийство – грех? Ну, разве может быть иначе? Может. Бог не судья, который отвешивает человеку юридические наказания. Бог – врач, который исцеляет раны. И убийство, и самоубийство могут быть подвигами святости в зависимости от ситуаций...

(эпизоды из пьесы У. Шекспира «Король Ричард Третий», перевод с английского)

...На милых губках тут презрению не место,

Вам, леди, чудный рот для поцелуев дан.

И если мстительное сердце просит мести,

Меч заострённый мой я предоставлю вам:

   Чтоб в грудь мою вонзить скорей,

   Его нетрудно взять,

   Но дайте шанс душе моей

   Вас дальше обожать!

Вот, острый меч сейчас пред вами я кладу,

И на колени став, о смерти вас молю!

Ведь Генрих был король, а я вас полюбил,

Скорей убейте, правда – я его убил!

        (Он подставляет открытую грудь;

       Анна поднимает его меч).

Да, ваша красота меня вела, не скрою.

И сердцем гордым беззаветно вас любя,

Эдварда вашего убил, конечно, я,

Но прелесть ваших глаз тому была виною!

        (Меч выпадает из её рук).

Возьмите снова меч или взамен

Вам следует меня поднять с колен!..

Дурак об грабли не только ударится, но ещё и обидится.

Суди о человеке по тому, на какие грабли он наступает.

И при иных обстоятельствах грабли у дурака будут те же.

Самые распространённые грабли – это ошибочные выводы.

Из двух зол выбирай то, которое не грабли.

Глупая голова граблям покою не даёт.

Грабли повсюду, видите вы их или нет.

Подлинное художественное произведение можно уподобить зеркальной комнате, в которой нескончаемо множатся смыслы и возникают многократные отражения автора и читателей. Неисчерпаемо, неизбежно и порой неожиданно.

Пример такого бесконечного погружения в смыслы – рассказ М. А. Булгакова «Вьюга». Этот рассказ входит в цикл «Записки юного врача» и был опубликован в журнале «Медицинский работник» в январе 1926 г.

Некоторые биографы считают, что работу над циклом Булгаков начал в 1919 г., имея крайне малый писательский опыт, и в течение почти семи лет перерабатывал текст. В каком направлении шли переделки, мы уже не узнаем, все ранние редакции Булгаков уничтожил. Но мы можем видеть разницу между пьесой-агиткой «Сыновья муллы» (1920), невнятицей про то, как Рыков со товарищи стоит на трибуне (статьи 1921–1923 гг.), небесспорной «Дьяволиадой» (1924) и этими рассказами – в финальном варианте, в том виде, как они были опубликованы. И между прочим, их публикация состоялась уже после публикации «Белой гвардии», лучшего романа Булгакова и одного из великолепнейших русских романов ХХ века...

...Литература – это не только интересный сюжет, который ты обрабатываешь, превращая в роман или повесть, это ещё и форма передачи духовного настроя человека. Взять, к примеру, произведения Достоевского или Лескова – там ведь остро чувствуется, что автор не только рассказывает событийно, но и передаёт своё ощущение. И ты невольно вписываешься в его духовное состояние.

Пишущей братии становится всё больше. Появляются новые сборники, книги прозы и поэзии, и они весьма читабельны.

Недавно Сретенское издательство мои «Монастырские яблоки» переиздало увеличенным тиражом – почему? Потому что книгу покупают, она востребована.

Ту же Олесю Николаеву – постоянно переиздают, и слава богу. Книги протоиереев Андрея Ткачёва, Николая Агафонова, Александра Дьяченко очень популярны и читаются. И полки с этими книгами, слава богу, есть практически в каждой церковной лавке нашей республики. А ведь сейчас книжки очень недёшевы, но они расходятся, их переиздают.

Литературное творчество всегда было в православии. Мы многих не знаем. Многое ещё не переиздано. Иногда находишь настоящие сокровища, которые до сих пор лежат под спудом времён. Православная литература всегда была, есть и будет, хотя она и меняется со временем. Человеческая сущность остаётся неизменной, но общество, в котором мы живём, постоянно видоизменяется. Это влечёт за собой перемены во всём, включая литературу...

...Юная метель и не метель вовсе, но быстрое кружение хлопьев, нежно стелющаяся по земле замёрзшей позёмка. Она светла, изящна, стройна, весела и игрива. Всему рада, и ею все восхищаются, любуются, изловить на миг снежинку-другую пытаясь, из самого тёплого тепла к ней устремляются.

И в старости она уже совсем не метель. Ещё кружится и, случайно попавшихся пытаясь кружить, оседает не тучно, но исхудало, безвольно, из себя самой выпадая, выламываясь, выскользая, словно крошечная британская королева в последние дни жизни своей до последнего кончика сугубо монаршей.

А вот между метель – это метель, огромно- и упруго- телесная бабища многообхватная: задавит, заморозит, задушит – берегись всяк сверчок, гибельно не ведающий свой скрытый в сугробе шесток. Огромна, басовита, мощна и утробна, белотелая, чай пить прекратившая, самогоном жгучим-вонючим глотку залившая, дома непродышными сугробами завалившая.

От неё безобразной в жестоком пьяном безумии – бежать, стать невидимым, скрыться за ставнями дома в слепоте безоконной; ото сна беспробудного – утро вечера вовсе не мудреней, нечего просыпаться, чесаться, в щёлочку на буйство поглядывать; бежать скорей к автору – стёкла оконные узорами предсмертными заросли – ручку из руки вышибать, чтобы до бабищи губительной не дописался: ему что – своей смертью в тёплой постели умрёт, а тут в метели губительной коченей, от снежности, рот, нос залепляющей, задыхайся...